Ещё 15–20 лет назад санкции, если бы они были наложены на Россию, нанесли бы гигантский ущерб не только экономике страны, но и — прежде всего — морально-психологическому состоянию российских граждан. 

После перестройки мы входили в новый для нас мир с полной уверенностью, что наши новые друзья денно и нощно думают только о том, как приобщить нас к благам созданной ими цивилизации, как поделиться своими открытиями, как обустроить Россию по самым передовым рецептам и технологиям.

Мы просили совета, консультаций, мы готовы были предоставить всю страну во внешнее управление, не сомневаясь в том, что там пышнее пироги, люди чище и умнее, а правила жизни почти идеальны.

Поэтому, если бы тогда западным элитам пришло в голову по каким-либо причинам объявить Россию территорией зла, многие из нас нашли бы причины согласиться с этим вердиктом.

Наша либеральная общественность в обоснование запретительных мер и негативных оценок в очередной раз поведала бы о неискоренимости психологии раба, об агрессивных действиях и намерениях, формировавших русский характер на протяжении долгих веков, обо всех наших далёких и близких грехах и бедах, о непригодности для обращения в цивилизованном мире русского генома.

И мы, наверное (не соглашаясь в полной мере с этими нацистскими характеристиками), всё же хмуро качали бы головами: что-то в этом, да, есть…

Чего уж скрывать: низкопоклонство перед Западом (чудесный послевоенный термин) явилось своего рода доктринальной основой перестройки.

Обыватель страстно желал приобщиться к тому витринному благополучию и манящему разнообразию товарной цивилизации (пресловутым 300 сортам колбасы), которые он мог изредка видеть в иностранных фильмах.

Люди, задумывавшиеся над политическим устройством России, мечтали о политических и гражданских свободах, уверяя всех нас, что в западных странах ими обеспечены все без исключения. И именно это является источником искомого благополучия.

К нам приезжали консультанты из Вашингтона и других западных столиц, МВФ разрабатывал меры по улучшению экономики. Казалось, надо только пережить переходный период, всегда связанный со сломом отживших форм общественного быта и потому крайне болезненный, а потом всё наладится само собой: невидимая рука рынка и нормы демократии сделают наконец своё дело.

Но на выходе мы получили совсем неблаговидный порядок: дикий капитализм с разграблением вроде бы общенародных активов, криминальный шабаш, депопуляцию и стремительное расползание страны, чуть было не завершившееся её распадом.

Катастрофа, длившаяся без малого 10 лет, надолго (если не навсегда) отшибла у народонаселения привычку вглядываться в заозёрные и заокеанские дали с некритическими грёзами о переоборудовании собственного существования по заморским лекалам.

Выяснилось, что попытки скопировать, перенести чужой опыт на отечественную почву обернулись такими губительными бедами, которых мы не смогли бы себе вообразить в самых страшных ночных кошмарах. Кроме того, после падения железного занавеса «прекрасное далёко» стало осязаемым и легко доступным. Граждане начали массово выезжать за рубеж и осваивать казавшуюся до того идеальной реальность.

До идеала там оказалось далеко. Величественный мир капитализма при ближайшем знакомстве, явив все свои уязвимости, стал казаться чуть, конечно, более совершенным, чем наша недособранная родина, но до благостной картинки рая на земле, которую рисовало наше воображение ещё в советские времена, было очень далеко.

Намертво стратифицированное пространство, в котором почти совсем отсутствуют социальные лифты, тяжёлая работа, неравномерное распределение социальных благ и услуг, стандартизация политических практик, напоминающая о советских временах, — таким в результате предстал конец истории, пространство, где обитали объявившие себя победителями в идейном и историческом конфликте.

Понимание того, что жить чужим умом, примеривать на себя чужие и чуждые модели нельзя, и стало основой коренной смены курса. Владислав Сурков назвал это суверенной демократией, то есть восстановлением веры в собственные силы и ресурсы, творческие возможности, национальные традиции, в разумность нашего существования, наконец.

Экономический ущерб (явно переоцениваемый инициаторами санкционных запретов) разнообразные ограничительные меры, конечно, могут нанести, хотя есть мнение, что в долгосрочной перспективе они сделают нашу экономику самодостаточной, что есть несомненно великая польза.

Но вот чего точно уже не будет — наказания, накладываемые извне на Россию, не убедят нас в нашей виновности.

Напротив, они будут иметь скорее даже терапевтический эффект, поскольку каждый следующий шаг становится ещё одним убедительным доказательством, что мы имеем дело просто со слепотой и ложными страхами, попытками свалить на нас ответственность за собственные беды и неудачи.

В конце концов, в течение длительного времени Россия была послушным учеником, стараясь выполнять все рекомендации и пожелания. Закончилось это плохо.

Но когда мы стали хоть как-то наводить порядок на собственной территории, в этот момент и появились непреодолимые разногласия.

Эта дилемма кажется неразрешимой: если мы остаёмся частью так называемого цивилизованного мира, то это непременно ухудшит условия нашей жизни, тогда как самостоятельность совершенно определённо меняет наши обстоятельства к лучшему.

Из этой точки мы можем рассматривать санкции как своего рода гуманитарную помощь.

С одной стороны, нам не оставляют иного выхода, кроме как собраться с силами и выжить в условиях изоляции. С другой стороны, антигуманность самой затеи, по сути, объединяет страну. По идее, наказаны должны быть политические начальники, которые, по мнению санкционеров, ведут Россию в неправильном направлении, а на деле выходит, что рестрикции* касаются всех без исключения.

То есть наказана вся Россия, всё её народонаселение. Здесь по факту торжествует нацистский принцип коллективной ответственности.

Исходя из всего этого, нам абсолютно понятно, что мы имеем дело со слепотой и злобой, которые, утратив остатки уравновешенности, действуют вопреки принципам человеколюбия, которые вроде бы на том же самом Западе объявлены непреложным императивом.

Каждая следующая санкционная новелла всё в большей степени отчуждает русское сознание от заблудившегося в противоречиях, напоённого немотивированной ненавистью к России западного мира, к которому наши люди относятся сегодня в лучшем случае с холодным равнодушием, в худшем — с раздражением и брезгливостью. Но в любом случае иссушающей душу злобы, как у них, нет в помине.

Как далеко мы ушли от совсем ещё недавних иллюзий!

Андрей Бабицкий